Сириус (История любви и разлада) - Страница 14

С тех пор Сириус завершал свои амурные похождения естественным образом. Физиологически он был еще «школьником» и не слишком привлекал зрелых сук. Да и сам пока не слишком увлекался сексом. Секс служил для Сируса скорее символом зрелости, нежели самостоятельной целью. К естественному удовольствию много добавляло сознание, что «этим занимаются взрослые псы».

В сексуальном развитии Сириус опережал Плакси и даже старших детей, поскольку ему был открыт свободный доступ к изучению техники, которая для детей еще долго оставалась запретной территорией.

Одно обстоятельство до конца жизни приносило Сириусу глубокие разочарования в любовной жизни. Его мимолетные любовницы, как бы соблазнительно они ни благоухали и сколько бы радости ни приносили телу, с его точки зрения были глупее любого недоумка. Они не умели говорить, не понимали его ласковых слов. Они не могли разделить с ним приключений пробуждающегося разума. И, выйдя из периода течки, они становились холодны и непривлекательны. Аромат пропадал, умственная недостаточность оставалась.

Томас чрезвычайно интересовался описаниями любовных похождений, о которых Сириус вскоре стал повествовать без малейшей застенчивости. На вопрос: «Что тебя в ней привлекает?», юный Сирус только и мог ответить: «Она так чудесно пахнет!». Повзрослев, он нашел другие слова. Несколькими годами позже я сам, обсуждая с ним этот вопрос, услышал:

— Разумеется, в первую очередь соблазняет запах. Я не сумею передать тебе его власть, потому что вы, люди, так слабы чутьем. Но представь все, что могли бы сказать ваши поэты о сладостных изгибах тела и оттенках кожи своих возлюбленных, о том, как их внешность словно бы воплощает красоту души (зачастую обманчиво), и представь затем, что точно такое же действие оказывает запах. Морвен, когда она меня хочет, пахнет как ранее утро — для остроты этого запаха нет слов. Это запах очень нежной и благоуханной души, но, увы, девять десятых души Морвен крепко спит и никогда не проснется. И все же запах говорит, какой она была бы, если бы пробудилась.

— А что же наружность? — спросил я. — Наружность тебя не привлекает?

— Меня — очень привлекает, — ответил Сириус, — хотя заурядные собаки ее почти не замечают. Для них главное — запах и. конечно, прикосновение. Но порабощает кобеля запах: сводящий с ума, жалящий, сладостный запах, просачивающийся прямо в тело, так что ты день и ночь ни о чем больше не можешь думать. А внешность? Да, меня определенно заботит ее внешность. Она такая стройная, гладкая, блестящая. И ее внешность тоже помогает выразить душу, которой она обладала бы, пробудившись, подобно мне. Но, пойми, я так много значения придаю зрительным образам потому, что много времени провожу с вами, остроглазыми созданиями. И все равно, даже для меня ее голос важнее вида. Она, конечно, не умеет говорить, но способна передать великую нежность тоном и ритмом. Конечно, она сама не осознает отчетливо, какой смысл несет ее голос. Она, так сказать, бормочет сквозь сон то, что сказала бы, проснувшись.

Но вернемся к ранней юности Сириуса. Элизабет давала детям современное воспитание. Проживая в сельской местности, они естественно знакомились с сексом, наблюдая за животными и птицами. Однако в их сознании секс не связывался, как это столь часто бывает, с чувством вины, а потому дети не интересовались им сверх меры и на удивление долго не пробовали сами. Когда Сириус добился первого успеха в любви, двое младших детей, еще не посещавших пансион, ничего не заподозрили, но щенок вскоре сам с нескрываемой гордостью похвастался победой. Элизабет потребовалось все дарованное ей чувство такта и чувство юмора, чтобы мягко внушить: Сириус в полном праве заниматься тем, что запретно для человеческих детей, пока те не вырастут, но вне семьи эти дела не обсуждаются, тем более — в Уэльсе. Все это, как она признавалась Томасу, было весьма неловко, и оставалось только надеяться, что она не навредила, желая добра.

Маленькая Плакси, как все дети, конечно, не раз влюблялась. В первые же дни в сельской школе она потеряла голову от маленькой одноклассницы. Считать ли это чувство сексуальным, или нет, оно, несомненно, было страстью. Сириус впервые в жизни почувствовал, что забыт. У Плакси больше не находилось времени на игры, которыми они обычно занимались, закончив уроки и дела по хозяйству. Всякий раз оказывалось, что она обещала пойти куда-то с Гвен. Уходя к подружке, Плакси не брала его с собой, потому (как она объясняла), что иначе Гвен прознает, что Сириус умеет говорить, а семейный закон запрещал открывать посторонним, что он — не просто особо умная суперовчарка. Это была тайна их маленького племени, неизвестная никому, кроме шестерых членов семьи да еще Кейт, давно ставшей им родной. Остальным домочадцам: няне Милдред и местной служанке, секрет не доверили, опасаясь, что те проболтаются.

Итак, Сириус признавал силу аргумента, но что-то в голосе Плакси подсказывало ему: девочка рада правдоподобному предлогу отделаться от него.

Щенок, внезапно лишившись дружбы и доверия Плакси, тяжело страдал. Он бесцельно слонялся по дому и саду, дожидаясь ее возвращения, встречал подругу с особенной нежностью, но в ответ получал рассеянную холодность.

Со временем эта влюбленность остыла, и Сириус был восстановлен в правах. Но за первой страстью последовали другие. В двенадцать лет Плакси отдала сердце восемнадцатилетнему сыну местного кузнеца, Гвилину. То была любовь без взаимности, да и видела любимого Плакси не часто. Она доверила свои чувства Сириусу и тот, утешая подругу, говорил, что Гвилин, должно быть, очень глуп, если не любит такую милую девицу. Однажды он добавил: «Как бы то ни было, Плакси, я-то тебя люблю!». Девочка обняла его. «Да, знаю, и я тебя люблю. Но как же я люблю Гвилина! И он, понимаешь ли, моего вида, а ты — нет. Я люблю тебя по-другому. Не меньше, но по-другому».